Вне себя - Страница 18

Я закрываю шкаф, сую книгу в карман, нащупываю там двадцатиевровую бумажку. Мне опротивела эта мятая одежда, пахнущая тиной и больницей. Мне надо переодеться, но денег не хватит и на носки. Я оглядываюсь в поисках чего-нибудь ценного. Ничего не вижу, кроме статуэтки Дианы-охотницы, натянувшей тетиву бронзового лука, — я плохо представляю, как выйду с ней из кабинета. Я осторожно отрываю десяток рецептурных бланков — стопка так и осталась на столе, — и прячу их во внутренний карман.

Два санитара о чем-то беседуют в коридоре и кивают мне, когда я прохожу мимо. Я приветливо улыбаюсь в ответ. Все-таки с их стороны немного легкомысленно позволять разгуливать на свободе такому, как я.

Я лишился всего, кроме памяти. Он украл мою жену, мою работу и мое имя. Никто, кроме меня, не знает, что он — не я, но я живое тому доказательство. Вот только надолго ли? Моя жизнь в опасности, месье. И на вас моя последняя надежда.

Открывается дверь, секретарша провожает клиента. Мысленно повторив заготовленные фразы, я встаю. Девушка возвращается в приемную, жестом приглашает меня к двери и закрывает ее за мной.

Я ожидал увидеть юркого человечка в пиджаке в шашечку и с косящим взглядом или потного толстяка с залитыми бурбоном глазами — таковы стереотипы профессии. А он оказался долговязым, лысым, в черной тенниске, тяжелых башмаках и с пирсингом.

— Адюльтерами не занимаюсь, — предупреждает с порога. — Только сбор информации по коммерческим, промышленным и наследственным делам и проверка сведений личного характера.

Спешу заверить, что именно за этим я сюда и явился. Он указывает мне на стул напротив своего стола. Я добавляю, что впервые обращаюсь к частному сыщику.

— Детективу, — поправляет он. — Так что вас интересует?

— Я.

На языке уже вертится крик о помощи, который я заготовил, сидя в приемной, но его непроницаемый вид и холодноватый взгляд склоняют к сухому изложению фактов.

— Я американский гражданин, потерял документы, и кто-то пытается, воспользовавшись этим, присвоить мое имя. В вашем объявлении написано, что у вас есть информаторы в США.

— Да, корреспонденты.

— Мне необходимо доказать, что я — это я, и как можно скорее, чтобы разоблачить самозванца, который выдает себя за меня.

— Вы знаете мои расценки?

— Нет. Это не имеет значения.

— Изложите обстоятельства.

Я в очередной раз повторяю свою историю с неприятным чувством, будто рассказываю о ком-то постороннем, будто все это случилось не со мной.

— Почему вы не хотите обратиться в ваше консульство?

— Я только что оттуда.

— Ну и?

Я вкратце подвожу итог моего демарша: никакой возможности немедленно получить ни дубликат паспорта, ни карточку гражданского состояния, ни копии отпечатков пальцев, ни даже подтверждение личности по номеру социального страхования. Я настаивал, требовал, заполнил два десятка бланков, прождал три часа, в конце концов меня принял какой-то тип без пиджака и стал уверять, что все в порядке: мои запросы переданы в соответствующие инстанции, просто надо подождать, есть установленные сроки для рассмотрения такого рода дел. Когда я поинтересовался, каковы установленные сроки, он ответил неопределенно. Сейчас у нас конец октября — я не обольщался. Прощаясь, он тепло пожал мне руку, пожелал удачи и напутствовал словами «В случае чего звоните».

Я вышел от него приободренный, но, не дойдя и до середины лестницы, сообразил, что ухожу несолоно хлебавши: он даже не назвал мне свою фамилию.

— Чего конкретно вы хотите от меня? — спрашивает детектив, теребя бриллиантик в ноздре. — Чтобы я раздобыл вам документы, подтверждающие личность, быстрее, чем это сделают американские власти? Не хочется обнадеживать вас попусту, месье Харрис. Мои услуги стоят дорого, но все же…

— Нет, я думал, вы могли бы направить ваших корреспондентов ко мне в Гринвич, в кампус… Опросить соседей, коллег, показать мою фотографию, зафиксировать их свидетельства и переслать мне…

— Для предъявления кому?

Его тон меня раздражает: как на допросе. Объясняю: я жертва заговора межнациональной корпорации, задавшейся целью дискредитировать меня в связи с борьбой против трансгенов. Лицо его вдруг оживляется, глаза из-под вскинутых век смотрят с новым интересом.

— «Монсанто»?

— Или его конкуренты.

— В таком случае вы пришли по адресу: я сотрудничаю с лучшей адвокатской конторой в Филадельфии, специализирующейся на процессах против промышленных лобби. Я предоставил им решающие улики в деле Вивенди…

— Нет, спасибо, мне нужно только доказать, что я — это я, и все. Я приготовил список лиц и учреждений, с которыми следует связаться.

Он спрашивает, почему я не займусь этим сам.

— У меня здесь нет ни компьютера, ни телефона, ни карты «Американ Экспресс». Я заблокировал утерянную, но, пока не получу новую…

Я тотчас пожалел о последних словах: мое неосторожное признание в неплатежеспособности наверняка поубавит его энтузиазм. Но он уже читает имена, адреса, биографические данные и улыбается все шире. Очевидно, надеется извлечь из моего дела выгоду, сильно превышающую накладные расходы.

— Вам действительно удалось добиться обвинительного приговора в суде на основании свидетельства растений?

В его голосе звучит уважение. Я киваю.

— Понятно, почему лоббисты трансгенов хотят вас устранить, — бормочет он себе под нос, поднимаясь. — Я сейчас вернусь.

Он выходит, унося два листка, на которых уместилась вся моя жизнь. Когда я переносил на бумагу извлеченные из памяти подробности, меня охватила нервозность, как бывает при сборе чемоданов: тот же страх забыть что-то важное. Все факты, все значительные события моей жизни вспоминались легко, но отчего-то требовалось усилие, чтобы мысленно воссоздать образы, связанные с людьми и местами, о которых я думал. Отец в садах Диснейуорлда, мать в костюме таитянки, разносящая завтраки в аллеях «Полинезиан-отеля», вручение диплома в Йельском университете, вечеринка на юридическом факультете, где я встретил Лиз, наша свадьба без родственников, единственными гостями на которой были коллеги, мои первые открытия в области языка растений… Я пытался сосредоточиться, и что-то странное происходило в моем мозгу: казалось, будто частицы меня, отрываясь, уходят в прошлое, чтобы воспроизвести воспоминание, сложить картинку, — всякий раз возникало чувство ломки, раздвоенности, распада… Нечто подобное могло бы ощущать дерево, роняющее листья, цветок, рассыпающий пыльцу… Такого со мной никогда не было. Я из тех, кто выстраивает всю свою жизнь на одной ноте, — моей была ярость, рожденная унижениями детства. Чувство обиды и отринутости с годами преобразилось в гордыню: я не такой, как все, я один на свете и могу рассчитывать только на себя. Я всегда был собран, последователен, неуязвим. Откуда же это ощущение, будто я отсекаю часть себя с каждым воспоминанием, записанным на бумаге? Наверно, тоже побочный эффект комы — сколько же их?